Дневник русской женщины
Елизавета Дьяконова. Дневник — Я привезла вам из России портрет Толстого, только — Вы меня этим очень обяжете, мадемуазель. Пришли Я понемногу успокоилась. Вуаль скрывала следы слез. Надо было уходить. Провожая меня до дверей, он говорил: — Вам надо гулять. Париж так красив сейчас... До сви Я вышла из госпиталя, и пока шла до трамвая, смотрела на деревья, покрытые свежей зеленью, на ясное голубое небо... На душе было как-то легче, спокойнее: точно солнечный луч заглянул в нее. Париж так красив сейчас... 10 мая 1901 года Ну зачем я пойду и понесу ему сама этот портрет? Я так устала... К чему? Ведь все равно меня трудно вылечить, а вот заодно с посылкой портрета напишу ему, спрошу, чем был болен брат, что его воспитатель не хотел мне сказать? В какой медицинской книге можно об этом прочесть? 12 мая 1901 года Я еще спала, когда постучали в дверь. Заказное письмо! Странный здесь обычай: почтальоны обязаны передавать заказные письма лично, без церемонии входят в комнату во всякое время дня. Я набросила пеньюар, приоткрыла дверь из опасения, чтобы почтальон не вошел ко мне, неодетой, взяла книгу, расписалась. Вместе с толстым пакетом подали и изящный белый конверт, подписанный незнакомым почерком, по городской почте. Я вскрыла толстый пакет: это Надя добросовестно писала отчет о своих похождениях по духовному завещанию, как его утвердили, как она делала раздел. Меня это не так интересовало, как конверт с незнакомым почерком. От кого бы могло быть это письмо? Я разорвала конверт и прочла. 1901 год «Мадемуазель! Принося вам свою живейшую благодарность У меня не получится в двух словах ободрить вас но я приглашаю вас прийти утром или в пятницу вечером в Буш ко, мы побеседуем с вами обо всем. Обязательно надо чтобы вы победили саму себя, и вы победите.. » Чудное майское утро начиналось. Вся моя комната была проникнута его светом. Я сидела на постели с этим письмом в руках, читала и перечитывала его с каким-то безотчетным удовольствием. Как хорошо он пишет! Впрочем, неудивительно: ведь все французы — прирожденные стилисты и ораторы... Почерк элегантный, тонкий, ясный, мелкий, точно бисер... В душе поднималось какое-то чувство облегчения: он пишет, чтобы я пришла в госпиталь. Напишу ему, что приду в пятницу, а портрет Толстого можно и другой выписать из России. 14 мая 1901 года Сегодня предпоследний день для взноса платы за право учения. Пошла в университет. Давно я там не была. Пока нас там, женщин, очень мало: всего две — Кореневская одна на втором да я одна на первом. Обе совершенно теряемся в толпе студентов. И как там скучно! Студенты-юристы, должно быть, во всех странах мира одинаковы: нигде, ни на одном другом факультете нет такого наплыва богатых, ограниченных и праздных буржуа. Французское студенчество не то, что русское: почти сплошь буржуазно. Все они хорошо одеты, получая от 150—200 франков в месяц, искренно считают себя небогатыми людьми. На первом курсе все мальчишки лет 17—20. Не посещая лекций, я и знакомств ни с кем не завела. Но перед экзаменами это необходимо. Встретила сегодня Кореневскую, у которой есть знакомые с первого курса. Она обещала привести одного в субботу. 12* Елизавета Дьяконова. Дневник 1901 год
17 мая 1901 года Сходя с лестницы вниз в столовую, я еще издали увидела на полочке для писем конверт с изящным почерком. Значит, от него. «Мадемуазель, я совершенно не хочу, чтобы вы выписыва ли мне из России еще один портрет Толстого, я намерен хранить тот, что у меня уже есть, так, словно он не по врежден... Не приходите завтра вечером, в пятницу, меня в этот день не будет в больнице, но я буду ждать вас, если захоти те, в субботу с полудня до шести вечера...» Идти туда в субботу! Но я не могу: придет Кореневекая с французом. Досадно. Надо написать отказ. 19 мая 1901 года, воскресенье Еще осенью один приезжий русский, Дриль, познакомил меня со своим приятелем-химиком. Этот молодой человек очень добр, очень мил, но у нас, в сущности, мало общего. Он специалист, погруженный в свои колбы и реторты, и выразился как-то, когда прошел закон о женщинах-адвокатах: «Ну, хорошо, только могут ли женщины-адвокаты быть хорошими матерями?» — «Ах, какое горе! — сострадательно ответила я ему в тон. — А могут ли быть мужчины-адвокаты хорошими отцами?» Он растерялся и не нашелся, что ответить. Но все-таки он славный человек. И поэтому мы хоть и изредка, но видимся. Я еще не была у него по приезде и сегодня пошла. Он давно собирался брать уроки немецкого языка в обмен на французский, и я не удивилась, когда встретила в его комнате студента-немца. Он познакомил нас. Карлсен, студент одного из бесчисленных германских университетов, не то Боннского, не то Берлинского. — Мы собираемся ехать в Сен-Клу, погода такая хорошая. Не хотите ли, поедем вместе? — предложил Дриль. Я согласилась. И пока он искал какие-то записные книжки, я рассеянно взглянула на письменный стол. На нем лежал развернутый лист приложения к Медицинскому ве- стнику - список всех парижских госпиталей, их врачей-интернов и экстернов. Я взяла его, и глаза инстинктивно начали искать госпиталь Бусико. Господи, какой большой лист! Сколько фамилий! Вот рубрика интернов. Где же он? А вот - внизу, в левом углу, госпиталь Бусико и там Ленселе! Какое красивое имя! Оно все состоит из мелких ласкающих звуков, самое красивое из всего списка... Все остальные звучат как-то грубо в сравнении с ним. — Дайте мне, пожалуйста, этот лист... — попросила я — Зачем вам? — удивился он. — А это для статистики. Мы с одной медичкой давно — С удовольствием, берите... Мне он больше не нужен,— А мне даже и совестно не было за свою ложь. И я в благодарность была как можно внимательнее и любезнее с ним и его немцем, рассказывала им разные разности, спорила, словом, развлекала их до самого Сен-Клу. Немец оказался «с душою прямо геттингенской». Сначала дичился и говорил мало, но под конец прогулки читал из Гейне и, прощаясь торжественно заявил, что «такой женщины, как я, он еще никогда не встречал...» 23 мая 1901 года Немец попросил позволения бывать у меня. В восторге от того, что я как-то зашла к нему в его комнату. Немедленно вытащил свой альбом, показал портреты всех родных, всех барышень, в которых был влюблен... Я в двадцать два года была куда серьезнее его. Оттого что я внимательно выслушала все его признания относительно прошлого, все мечтания о будущем, он пришел в восторженное настроение и чуть не клялся в преданности до... самой смерти, в том, что оказать мне какую-либо услугу- _ составит величайшее счастье его жизни. Это меня рассмешило. — Ну а если я поймаю вас на слове и действительно пошлю с поручением? — спросила я. 358 Елизавета Дьяконова. Дневник 1901 год 359
— Я все исполню, — пылко воскликнул юноша. — Хорошо. Я сейчас напишу письмо, а завтра рано ут Я внутренне смеялась от души. Забавно было видеть, как он весь насторожился при слове «месье», как явное огорчение отразилось на его лице. Пришлось для его успокоения объяснить, что посылаю его к интерну за книгами, нужными мне, а посылать письмо по почте — долго ждать ответа, так удобнее, он скорее принесет. По мере того как я объясняла, лицо его прояснилось, и, наконец, вполне убежденный, что «ничего тут нет», он с тем же восторгом принес мне бумагу, перо, чернила и конверт, и я наскоро написала записку. 24 мая 1901 года, пятница В одиннадцать часов утра немец стучался в мою дверь. — Войдите. Он вошел сияющий. Я знала, что ему доставит удовольствие подробно рассказать об исполненном поручении, а мне — выслушать. Недаром немцы — народ обстоятельный. Он начал с того, как нашел конку, как сначала перепутал и не на ту попал, потом догадался, пересел на другую и т.д. Наконец, как пришел в Бусико, как его впустили, как он долго ждал. «И вот он вышел. Я ему передал ваше письмо, он взял, прочел, спросил, как вы себя чувствуете, я сказал, что не знаю, и потом он куда-то ушел и принес ответ. Вот». И он достал из бокового кармана сюртука вчетверо сложенный желтый листок. Там наскоро, рукою Ленселе были написаны две строки: «Приходите сегодня, до ужина. С уважением, Ленселе». — Знаете, мадемуазель, — прибавил честный немец, — Так он красив? А ведь, в самом деле, я до сих пор не успела рассмотреть его лицо. Я от всей души благодарила милого юношу. В восемь часов я одевалась, чтобы ехать в Бусико. Наступающее лето заставило расстаться с траурным платьем и вместо черного корсажа я купила несколько белых. Боль- шая белая шляпа... Впервые в жизни я одевалась с удовольствием: зеркало отражало прелестную молодую женщину, которая счастливо улыбалась мне... Мне казалось, что электрический трамвай идет медленно... И еще пришлось ждать бесконечные десять минут у вокзала Монпарнас... Вот наконец улица Лекурбе. А там немного дальше Бусико... Я позвонила. Горничная отворила дверь. — Месье Ленселе просит вас подождать здесь, — ска Дверь соседней комнаты тотчас же отворилась, и из нее вышел Ленселе. — Здравствуйте, мадемуазель. Прошу вас подождать в — Конечно. Мы прошли в его комнату. Он зажег электричество. Окно было открыто, и поток майского воздуха лился в комнату. — Извините, что я вас оставлю. Оставшись одна, я с любопытством осмотрелась. Дверца зеркального шкафа была приотворена. Я заглянула туда: толстые книги в красивых переплетах... Ни вещей, ни платья — ничего! Как странно... Туалетный стол — пустой. Чем больше вглядывалась я в обстановку комнаты, тем более она производила впечатление чего-то двойственного, точно она служила каким-то временным пребыванием. Письменный стол был буквально завален книгами на французском и немецком языках с массой рисунков... Среди них валялась пачка запыленных визитных карточек. Я взяла и прочла: Ленселе, интерн, 5, rue Brezin. Так вот оно что! Значит он живет не здесь, а где-то в городе. Ящик письменного стола был не вполне задвинут: в нем лежала масса всяких бумажек, писем. Я плотно задвинула ящик и рассеяно перелистывала толстый медицинский том. Из книги выпала закладка — узенький клочок бумаги, вырванный из тетради, как мне сначала показалось. Я подняла его, чтобы вложить на место, и вдруг нечаянно прочла: «...не застшш дома...* Елизавета Дьяконова. Дневник Письмо от женщины... А-а-а! И только тут заметила я, что клочок бумаги был элегантной голубой узенькой карточкой с золотым обрезом, такой узкой и длинной формы, какой я еще не видала. Так вот как... Я вертела в руке бумажку. Взглянула еще раз... Какой неразборчивый почерк! Вверху стояло число: 2 февраля 1900... Мне стало стыдно, что я нечаянно прочла хоть одну фразу из чужого письма. Но черт бы побрал эти модные бумажки, похожие скорее на клочки, чем на письма. Знай я, что это письмо, никогда бы в руки не взяла. Хорош тоже и он, употребляет женские письма на закладки своих книг... Я села у стола. Как хорошо в этой уютной светлой комнате! Уже одно то, что я в ней была, действовало на меня успокоительно. Ленселе вернулся с толстым томом и начал разговор. — Я был в большом затруднении относительно вашего — Да я и сама не знаю. Воспитатель наотрез отказался — Удивляюсь. Отчего он не мог сказать? Вот предрас — О нет, нет, пойму! Ведь понимают же медички, — — Как хотите. Вот тут говорится о болезнях мужских Он говорил, а я смотрела на него. Свет лампы ярко освещал его голову. Тонкие правильные черты лица. Темные изящные брови казались почти черными, и голубые глаза с длинными пушистыми ресницами смотрели серьезно и внимательно сквозь стекла пенсне. Черная бархатная шапочка интерна очень шла к нему. Это была красивая изящная голова, какой я еще никогда не видала... Я слушала, смотрела и переживала чудные минуты... Человек, которые сделал мне столько добра, так хорош, так симпатичен, в эту минуту он мне казался совср-
1901 год шенством, в котором гармонично сливались красота души с красотой внешней. И это сознание доставляло такое глубокое, такое невыразимое наслаждение, что все существо мое, казалось, жило какой-то новой жизнью... Да, немец был прав... — Но вряд ли это даст вам что-нибудь, — продолжал — Но я так устала... Мне кажется, что я совершенно ни — Это вам только так кажется. Вы просто на время по Говори он так целую вечность, я все слушала бы... Слова его поддерживали, оживляли меня... И я вспомнила его совет выйти замуж, и как в Москве представился случай, и мне захотелось рассказать ему об этом. — С вашей стороны вполне естественно было уехать, — По любви! Но я знаю, что такое любовь! Читали вы -Да. — Ну так вот там верное представление любви... Вот Мне захотелось узнать, как он смотрит на брак. — И потом — замужество! С человеком, который вдо 362 Елизавета Дьяконова. Дневник 1901 год 363
— Я также. — Выйдя замуж, по вашим законам женщина оконча — А я нахожу, что вполне справедливо. Деньги зарабо Мне стало больно... Зачем он так говорит? Я не выдержала и с упреком возразила: — И не стыдно вам так рассуждать? Да разве можно — Я не знаю, как у вас, в России... Но наша, француз О, зачем он так говорит! Ведь это же грубо, несправедливо, узко, эгоистично! И главное, он так говорит! Но стрелка показывала без четверти десять. Надо было уходить. А он, очевидно, и не заметил, какое впечатление произвели на меня его слова. И, провожая до дверей, говорил: — Все мы страдаем, более или менее... Люди на земле — Мы прошли двор и вышли на улицу. «Однако он сам себе противоречит», — подумала я. Если люди на земле — прах, то к чему же им делать добро? — Но в таком случае жизнь теряет всякий смысл! — — А в чем ее смысл? — насмешливо-грустно спросил он. — В том, чтобы идти к прогрессу... Цель жизни — добро... — А что такое добро? — Добро есть справедливость, — убежденно ответила я. — Поддерживать своего ближнего — вот наша задача. А Мы стояли на крыльце. Теплая майская ночь спустилась над Парижем, и в ее тишине, среди наступившего безмолвия ночи как-то особенно безотрадно прозвучали слова молодого скептика, точно подавляемого тяжестью собственного убеждения, что он — прах на земле... Я опустила голову... Простившись с ним, потихоньку пошла по тротуару, не зная, на какой трамвай сесть. Было темно, и я забыла направление. На углу стояла группа в ожидании трамвая. Я присоединилась к ней. Вскоре господин в пенсне и в цилиндре подошел ко мне. — Добрый вечер, мадемуазель... Вы дожидаетесь трам Это был он, уже переодетый. Я подумала: очевидно, он носит цилиндр потому, что знает, как это к нему идет. — Я узнал вас по белой шляпе. Вы здесь дожидаетесь -Да. — Это не ваш. Надо пройти дальше метров триста. Я вас Он дождался, пока подошел мой трамвай, посадил меня и скрылся в темной пустынной улице... А я — поехала домой в каком-то странном настроении, которое поглощало меня всю. И когда в пансионе мадам сообщила мне, что приходили двое русских, которых я ждала — мне это было уже безразлично. 26 мая 1901 года Начала читать книгу. Ничего не понимаю! Ни одного слова! Специальный язык оказался для меня, точно китайским. В словаре нет таких слов, да и долго искать. Пусть он объяснить мне все, что я не поняла. 30 мая 1901 года Сегодня утром была в секретариате — вынимала жребий, когда сдавать экзамен. Вынула номер 1029-й. — О, это на последнюю неделю! — сказал чиновник. долго останусь в Париже... Увижусь с ним... Елизавета Дьяконова. Дневник _—————-—"~~—————— Написала ему сегодня письмо, что если не получу ответа до 3-х часов в пятницу, значит он свободен и я приду вечером. 31 мая 1901 года, пятница Я одевалась, чтобы идти в Бусико. Накануне принесли полутраурное серое платье: я сама придумала фасон - гладкий лиф с белой косынкой «Мария Антуанетта» Я очень люблю этот жанр. Но насколько наши русские портнихи не умеют понимать идеи заказчиц и исполнять их, настолько здесь всякая последняя швея — художница. Теперь, в эту минуту, одеваться доставляло мне такое же наслаждение, как год тому назад чтение Лаврентьевской летописи. Я любовалась своим отражением в зеркале, и сознание того, что я молода и хороша собой, наполняло меня чем-то новым. Как могла я прожить на свете столько лет — и не знать и не замечать своей внешности! Я уже прикалывала шляпу, как в дверь постучалась наша мадам. — Вам сообщение, — сказала она, с улыбкой смотря на меня и подавая городскую телеграмму. До чего чувствительны к внешности эти француженки! Они не пройдут молча мимо того, что красиво. Я сейчас же догадалась, что это была телеграмма от него. «Мадемуазель, не приходите сегодня вечером, у меня не будет времени поговорить с вами. Пожалуйста, примите мои сожаления, а также уверения в почтении...» Вечером пришел немец, и мы пошли с ним гулять в сквер. Он что-то говорил... Я не слушала... Какое-то досадное чувство наполнило мою душу, и я не могла дать себе отчета, почему. 2 июня 1901 года. Троицын день Отчего все чаще и чаще думаю о нем? Неужели полюбила его? До сих пор я не знала, что такое любовь... и не понимала. Ну что ж? Все надо испытать в этом мире... А любовь для меня нечто такое новое-новое... Какое-то радостное и гордое чувство наполняет душу. Мне кажется, будто я не жила до сих пор, точно чего-то ждала... Теперь начинается жизнь...
1901 год 7 июня 1901 года, пятница Конверт со знакомым почерком. Это было от него «Мадемуазель, я уезжаю на несколько дней в деревню, не было никакой возможности предупредить вас об отъезде заранее... Надеюсь, в данный момент у вас все не так плохо, и вы изучаете право самым серьезным образом. Работа — лучшее лекарство от многих болезней ума...» Так он уехал! Точно ли, правда ли? Я взялась за книги, раскрыла программы... При мысли о том, что он отдыхает там, на даче, тогда как я должна сидеть здесь, в душном городе — как-то хорошо делалось на душе. Если бы эти мои занятия — могли заменить его! Пусть бы он отдыхал, я бы работала за него... 9 июня 1901 года, воскресенье Когда он должен вернуться? Он пишет, что поехал на несколько дней... Наверное, приедет в пятницу, так как это его дежурство в госпитале. 11 июня 1901 года, понедельник Еще только начало недели! Как долго... Сегодня на электризации познакомилась с интересной сиделкой, мадам Делавинь. Бывшая коммунатка, член партии социалистов-революционеров, очень энергичная и неглупая женщина. Мадемуазель Анжела, которая электризует больных, тоже очень симпатичная и простая. Гораздо лучше — чем в Сальпетриер. И с больных взяток не берут, хотя на стене и нет объявления о том, чтобы их не давать. Пока мы разговаривали до электризации, дверь растворилась и вошел пожилой господин, окруженный толпою студентов. Взгляд его прекрасных черных глаз, казалось, проникал прямо в душу и сразу выделял его из толпы. Он подошел к нам и стал спрашивать каждого, кто его послал. — Что это за человек с таким необыкновенным взгля — О, это знаменитость по накожным болезням, доктор Епишиета Дьяконова. Дневник Действительно, он очень симпатичен. Нк то так, да все-таки ои клерикал... - со вчдохом сожаления прошептала мне на ухо мадам Дслаиинь. Я нарочно нам тто юворю потихоньку. Не стоит спорить с Анжелой. 'Га - сама католичка... Мне было жаль, что человек с таким чудным вчглядом окячался не бсчунречел... М июня 1901 гова, пятница Сегодня, когда вернулась ич госпиталя, подали утреннюю почту! Я с чамираюшим сердцем смотрела, не появится ли конверт с е»о почерком. Нет, ничего нет. 19 июня 1901 го()а, (рс()а Лочдно вечером я отбросила в сторону толстый том конституционною права и вьилянула в окно. Хорошо би выйти пройтись в такую чудную ночь. Какие яо вчдорпые предрассудки, что опасно ходить одной по Парижу почдно вечером! Рач навсегда освободившись <п всех предрассудков, я всюду и во всякий час хожу одна. И теперь, конечно, не стала откачивать себе в исполнении 'яой фантачии. Вдруг я вспомнила ею адрес удина Ьречан, 5. И мне чахотелось непременно пройти по 'яой улике, мимо дома, где он живет. На какой стороне четные и нечетные номера? Направо __ 4, 6... Значит налево... Нот он, 5, с красной решеткой, небольшой, пяти'яажный. Чодько в двух-трех окнах виднелся свет: которое ич них ею окно? Я прошла удину до конка. Какой сюрнрич! Небольшая плошадь, усаженная деревьями и сквер! Я села на одну ич скамеек. I ишина, чудная тишина ночи охватила меня. Круюм — фомадный юрод спал со всеми своими рачнообрачными горестями и радостями, надеждами и неудачами. А ко|да люди спят, начинает юворить природа. Деревья, посаженные в каменной мостовой, окруженные желечными решетками около корней, как закопанные пленники, исполняют днем свою службу: украшают юрод, дают тень... Звон конок и уличный шум чаг-лушакл иолический шорох их листьев... И качалось, вече- 367 ром, они расскачивают друг другу о ,ом, что видели и слышали ча день... Торжественное спокойствие ночи чахиатывало и меня Сидя неподвижно на скамейке, я слушала тихий шелест листьев и голос ночи, таинственный и странный и думала - где он теперь? Когда вочвраншлась, какие-то люди подходили к полъет-ду ею дома. Что, если яо он вочврашается домой? Что подумает ои, если встретит меня чдесь? Ведь я не от нею у-шала адрес, а случайно сама прочла сю... Сер/шс так и замерло... Но нет, wo окачались две дамы и старик. Этот дом... Псе, что есть у меня самого дорогого на свете, все там... И я уходила домой, должно быть, в том же настроении, с каким бабы-боюмолки вочврашаются ич поклонения святым местам... Мне самой стало смешно при яой мысли. А ведь верно, хоть и чпаю, что надо мной могут смеяться... По если бы кто-нибудь предложил мне юды успехов, реальной удачи в делах -- нет, не отдам я ча них '/гот час! 21 июня 1901 /.(к)а, пятница Ппге пятнила и нет письма! Кик бы учнать, вернулся ли он? Идти в Ьуеико... 'Ioi;/a он, пожалуй, учнает К нему на квартиру? Немыслимо. 22 маня /90/ <w./<7, суббота Просматривала вечером в читальне русские гачеты. Напротив сидел юноша лет двадцати и усердно читал «Русские ведомости*. Мы одновременно вышли ич читальни. Сходя с лестнипы, рачюворились и ночнакомились. Он окачался одесским евреем, кончившим среднее техническое училише. Приехал сюда поучиться культуре и поступил рабочим в литейную мастерскую. Вечер был слишком хорош чтобы блаюрачумно воч-врашаться домой. Он предложил пройтись до парка Монсури. Я согласилась. На обратном нуги, мне вдруг пришло в iолову, попрошу я сю учнать, вернулся ли Лснселе в Париж. И я скачала, как бы мимоходом: «Ьсли не ошибаюсь, чдесь где-то бличко докжи;« быть улица Ьрсчан. Там, в № 5, 168 [ Елизавета Дьяконова. Дневник 1901 год 369
живет некий господин Лснсслс и меня давно еще просила одна товарка справиться, вернулся ли он в Париж. А я такая лентяйка, все откладываю... Так вот теперь мы проходим мимо, но я боюсь ночью разыскивать эту улицу». — Позвольте мне вам помочь, — с готовностью возра вернусь. И пока он ходил к полицейскому, я старалась овладеть своим волнением... Вот сейчас... Вернется и узнает... — Я никак не мог дозвониться, но с удовольствием Я мысленно от всего сердца поблагодарила милого юношу, но вслух небрежно сказала: — О, конечно, это неважно... Зайдите завтра, если вре 23 июня 1901 года, воскресенье Я заранее сказала мадам, что если кто-нибудь придет ко мне во время завтрака, так чтобы она не заставляла ждать в моей комнате, пока я кончу, а вызвала меня тотчас же: есть спешное дело. Я ждала этого молодого человека, так как он обещался прийти в это время. И, не дожидаясь конца этой церемонии, которая тянется целый час и называется завтраком, я бегом побежала вверх, в свою комнату, едва сказали, что меня спрашивает какой-то молодой человек. — Я вам помешал, вы еще не кончили? — спросил он. — О нет, нет... Очень рада... — А я ваше поручение исполнил. Консьерж сказал: «Он Так он давно вернулся! И, однако, и не подумал написать мне. Чувство острой обиды наполнило душу. — Большое вам спасибо, садитесь, пожалуйста. Я сей Юноша расстегнул сюртук, удобно развалился в кресле и немедленно с ожесточением закурил папиросу. Пока он курил, пил чай и говорил, я делала вид, что внима- тельно слушаю... А у самой мысли были далеко-далеко... Сердце так и ныло от боли... 26 июня 1901 года Он не думал обо мне. Зачем же я буду думать о нем? Или потеряла сякую власть над собой? Надо готовиться к экзамену. Весь год ничего не делала, так теперь трудно приходится. 10 июля 1901 года Надо уехать... Скорее, скорее, не буду ждать экзамена до 3 августа, слишком долго. Скажу Бертье, чтобы он уладил дело, переменюсь с кем-нибудь номером. Буду заниматься день и ночь — но сдам экзамен и уеду в Англию. Чтобы не терять даром времени вакаций, научусь по-английски. Буду работать, как вол, чтобы только овладеть собой. 12 июля 1901 года Стоит невыносимая жара. Я задыхаюсь... Кажется, что в голове не мозг, а раскаленные уголья. Кладу на голову компресс, раздеваюсь и завертываюсь в сырую простынь, и, несмотря на это, с трудом могу заниматься. 17 июля 1901 года Мадам постучала ко мне в дверь и таинственно сообщила: — Вас спрашивает мужчина, похож на русского нигилиста. Так как все ее образование ограничивается умением читать, писать и считать — то доказывать ей, что нигилисты в России давным-давно не существуют, бесполезно. И я, заинтересованная, бегом побежала с лестницы, стараясь угадать, кто бы это мог быть. Вот сюрприз! Передо мной был один из сотрудников нашей газеты «Север» Иван Николаевич Корельский. Маленький, некрасивый, застенчивый, он всегда носит блузу и говорит очень медленно. Вот эта-то, совсем необычайная для французского глаза внешность, и заставила мадам произвести его в нигилисты. Елизавета Дьяконова. Дневник Я его мало знаю, но он славный человек. И, конечно, сразу предоставила себя в его распоряжение. Устроила его, наняв комнату в нашем же пансионе. Он видел братьев перед отъездом. Никто из семьи и не подумал прислать мне ни письма, ни чего-нибудь с родины. Но я была так рада, так рада увидеться с кем-нибудь из Ярославля. С его приездом на меня точно пахнуло ветром с Волги, и на парижском горизонте мелькнули необъятные родные равнины, поля, луга, леса... Он сидел и рассказывал, что делается на родине, а я жадно ловила каждое слово. 19 июля 1901 года Сорель пишет корреспонденции в наш «Север», и Ко-рельский хотел зайти к ней, но она уже уехала в деревню. Он пожалел, что не удалось познакомиться с этой интересной женщиной. Я с жаром стала описывать ему ее красоту, талант, ее мужа, их безмятежное семейное счастье. Иван Николаевич внимательно слушал и вдруг сказал, по своему обыкновению, медленно, с расстановкой, точно заикаясь: — Все это хорошо. Но все-таки жаль, когда русские Хорошо, что в комнате было темно от затворенных ставней, и он не мог видеть моего лица. Сердце точно остановилось, что-то холодное-холодное прошло по телу, и в глазах помутилось. Я молча подошла к умывальнику, налила воды в чайник и поставила на спиртовую лампочку. И только потом могла сказать, как можно более беззаботным тоном: — Ну вот еще, глупости какие, за это нечего опасаться.
1901 год Я говорила быстро, задыхаясь, что-то сжимало горло И мне страшно было, что он вот-вот перебьет меня, и хотелось заразить его уверенностью, с какой сама говорила А он внимательно посмотрел на меня прекрасными голубыми грустными глазами и покачал головой, точно не доверяя моим словам: — Хорошо вы говорите... Смотрите только... Я с живостью схватила его за руку, радостно улыбаясь. — Иван Николаевич, милый, и как же вам не грешно! А когда он ушел, я заперлась на ключ и упала на кровать, задыхаясь от слез. Я плакала не потому, что любовь моя без ответа, я знаю это, и еще ни разу слезы не навертывались на глаза... Я плакала оттого, что полюбила чужо го, которому все наше непонятно и чуждо, как наш язык... Отчаяние, страшное, безграничное отчаяние охватило душу, и я была бы рада умереть... И перебирая в уме всю свою прошедшую жизнь, нахожу один вопрос: «Отчего, отчего я не встретила раньше человека, которого могла бы полюбить? Если я на курсах жила замкнуто в тесном кружке товарок, то по России пришлось мне поездить немало. Отчего ни на голоде, в глуши русской деревни, ни на Кавказе, ни в Финляндии, ни во время бесконечных переездов из края в край России, в вагоне железной дороги, отчего, отчего я не встретилась с ним?» И я рада была ухватиться за мысль, что тем более не надо мне его любить... Что это безумная любовь, так лучше вырвать ее из сердца и победить себя самое... Все равно нет выхода... Если бы даже он и полюбил меня? Что ж, поехал бы он, этот изящный парижанин со мной в нашу русскую деревню лечить баб и мужиков? Согласился бы променять весь блеск, всю прелесть цивилизации «города-светоча» на нашу русскую тьму и бедность? Нет, нет и нет... fi I 372 Елизавета Дьяконова. Дневник 1901 год 373
А беспощадный внутренний голос спрашивает: «А если бы он, твой милый, любимый, сказал: «Я люблю тебя, останься здесь со мною навсегда...» Отвечай, отвечай, согласилась бы ты?» И при одной этой мысли целый ад поднимается в душе. Нет, так лучше, что он не любит меня... По крайней мере, одна я страдаю. 21 июля 1901 года Бертье сломя голову прибежал с извинением, что ему, наконец, удалось найти товарища, согласного перемениться номером. Сдаю в пятницу. А как быть с книгой? Придется написать ему, спросить, куда и кому ее отдать. 23 июля 1901 года «Мадемуазель, единственная причина, мешавшая мне в течение какого-то времени ответить вам, — отсутствие свободной минуты. Я был очень занят операциями, и было совершенно невозможно найти хоть минуту на встречу с вами. Если вы хотите вернуть мне книгу, прошу вас принес ти ее в девять утра на этой неделе в Бусико. С наилучшими чувствами...» 24 июля 1901 года встать рано. Я сплю долго по русской привычке. Я старалась не думать о нем. Как будто бы иду только по дел
Популярное: Как вы ведете себя при стрессе?: Вы можете самостоятельно управлять стрессом! Каждый из нас имеет право и возможность уменьшить его воздействие на нас... Почему стероиды повышают давление?: Основных причин три... Почему люди поддаются рекламе?: Только не надо искать ответы в качестве или количестве рекламы... ©2015-2024 megaobuchalka.ru Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. (279)
|
Почему 1285321 студент выбрали МегаОбучалку... Система поиска информации Мобильная версия сайта Удобная навигация Нет шокирующей рекламы |