Истории болезни и процесс терапии 13 страница
Шизофреногенная мать, напротив, прямо или косвенно запрещает и делает невозможными для ребенка внешние контакты, например, не позволяя ему чувствовать себя хорошо в отношениях с другими людьми. Она, однако, сама также не в состоянии функционировать как постоянный и надежный объект для ребенка, одновременно отвергая его в силу интернализованного страха перед контактом. Эта динамика, описанная как double bind, ведет к структурным повреждениям Я в виде нарциссического дефицита, проявляющегося в сильной бессознательной потребности зависимости при одновременном архаическом страхе контакта. Обе формы нарушения Я, как правило, сопровождаются психосоматическими заболеваниями, причем, по моему опыту, психосоматика, связанная с депрессивной реакцией, в целом развивает скорее доброкачественную динамику, в то время как психосоматика шизоидной реакции тяготеет к более злокачественному течению. Между этими двумя полюсами существует, с моей точки зрения, целый спектр скользящих границ и смешанных состояний. Жесткие разделения неприемлемы. Я думаю все же, что нарушение базисных функций Я, имеющееся в приведенном примере пациентки Анны, должно расцениваться как указание на выраженную шизоидную динамику. Я пациентки столь слабо и хрупко, что не может, так сказать, выполнить симптоматическую работу. Лишь когда происходит «несчастный случай», Я располагает диагностированным и описанным органическим симптомом, с помощью которого пациентка может отреагировать и интегрировать паралич своего Я в рамках соматического Я. Ее депрес- сивная реакция появляется, когда она чувствует, что симптом недостаточно оценен. Параноически-психотическая реакция появляется, когда она боится, что симптом у нее отнимут в ходе психоанализа. Терапевтическая техника должна учитывать этот бессознательный конфликт идентичности. Психосоматическая симптоматика не должна прямо анализироваться, поскольку это непосредственно усиливает суицидальные тенденции пациентки. Мишенью в суицидальных фазах скорее следует сделать глубокий страх идентичности и сильное чувство вины перед преследующей матерью и первичной группой в обход психосоматической симптоматики и в партнерстве со здоровыми сферами Я. Жалобы на нарушения зрения и моторики, неловкость и неуклюжесть должны восприниматься с дружеским, но сдержанным участием; акцент прежде всего должен ставиться на поддержке того, в чем пациентка может с успехом «двигаться», например, на игре на флейте - поначалу единственной области, в которой она уверена и может почувствовать собственные способности. На основе сформированного таким образом конструктивного терапевтического союза пациентка может с помощью комбинированной терапии постепенно узнавать, что зрение и ходьба есть переживания, которые неравнозначны утрате Я и разрушению матери, но делают возможным обретение и расширение идентичности. Удо: психосоматическое заболевание как реакция на архаическую диффузность идентичности Пациент Удо, студент факультета психологии в возрасте 21 года, обратился к психотерапевту после того, как за три месяца до этого уехал из родительского дома, начав учебу в университете. Он страдал болезненным гнойничковым поражением кожи, уродовавшим его инфантильное, женственное лицо и кожу всей верхней половины тела. Он жаловался на полную потерю работоспособности, снижение сосредоточенности, депрессию, чувство неполноценности и страх общения, исключавший для него сексуальные контакты. После первого полового сношения в возрасте 19 лет развилось воспаление мочевыводящих путей, оказавшееся резистентным к терапии. С пубертатного периода он страдал хроническими запорами, впервые появившимися после тонзиллэктомии. В возрасте 6 лет диагностирована мягкая форма детского паралича, в это же время падение послужило причиной легкого сколиоза. Он вырос в семье среднего достатка четвертым из пяти детей: две сестры, старший и младший братья, появлявшиеся на свет почти ежегодно. Отец -ведущий инженер большого промышленного предприятия, выходец из бедной семьи. Пациент описывал его как чрезмерно ориентированного на социальный успех трудоголика-одиночку, семейного деспота. Он занимался преж-
130 131 де всего внешними вещами, своей карьерой, строительством собственного дома, финансирование которого делало необходимой жесткую программу экономии на протяжении многих лет, уходом за садом, в котором он в свободное время непрерывно «копался». От детей он требовал прежде всего послушания, порядка и чистоты, большое значение придавая соблюдению внешних приличий и скромности. Более всего он требовал постоянной благодарности за свои усилия. Чувства он не мог ни принять всерьез, ни выразить; к эмоциональным потребностям относился по большей части цинично. Нежности он позволял себе лишь изредка по отношению к дочерям. От сыновей же требовал твердости и мужественности, всегда при этом подчеркивая, что они ему «не приятели». Он страдал «чувствительным желудком» после язвы и строго придерживался диеты. Пациент описывал мать как образец бескорыстия и самопожертвования. В противоположность отцу, она не была обидчивой и злопамятной. Она играла роль своего рода буфера между отцом и детьми. Ее попытки примирения были, однако, по большей части безуспешны. Она ничего не могла возразить отцу, которому боязливо повиновалась, и поэтому «в решающих ситуациях» никогда не становилась на сторону детей. Терпеливо страдая, она пыталась по возможности избегать агрессивных конфликтов. Отношение ее к детям характеризовала преимущественно внешняя забота, эмоционально же она была весьма ригидной. Она не испытывала эмоциональной привязанности ни к одному из детей, изматывая себя домашним хозяйством и непрерывным наведением порядка и чистоты. Контакт с детьми состоял прежде всего из дрессировки чистоплотности, пронизанной сильным страхом сексуальности. Все сексуальное и телесно «грязное» было для нее неприемлемо, она избегала всяких разговоров об этом. Пациент никогда не видел своих родителей и сестер в нижнем белье. Семейная группа в целом была чрезвычайно изолирована. У отца не было друзей, отношения с родственниками были напряженными и формальными. По отношению к внешнему миру господствовала гиперадаптация. Перед соседями следовало прежде всего демонстрировать предельно корректное поведение, предотвращавшее возможные конфликты. Посещений, в том числе соседских детей, отец не допускал. Он хотел, как говорил пациент, «чтобы его не беспокоили хотя бы в собственных четырех стенах». Климат семейной группы определялся жесткими правилами и требованиями уважения к старшим, чистоты и порядка. Даже мелкие провинности, как, например, разбить чашку, наказывались отцом побоями, причем он, по словам пациента, доводил себя до приступов ярости. Мать, страдавшая от любого проявления агрессии, наказывала детей эмоционально холодным обращением и запирала их в случаях непослушания или шалостей. В целом эмоциональная коммуникация была скудной. Были постоянные конфликты с отцом, который всегда был недоволен поведением детей, делая кого-нибудь из них козлом отпущения и упрекая его в неудачах, неблагодарности или неспособности. У всех детей позднее отмечалась какая-то симптоматика. У старших сестер развивались психосоматические или психотические реакции. Оба брата пациента демонстрировали асоциальное поведение, употребляли наркотики, зарабатывая на жизнь наркобизнесом и сутенерством. Старший брат уже в возрасте 9 лет пытался разными способами покинуть родительский дом. Природы в полицию и штрафы оставляли его безразличным. В 15 лет он стал алкоголиком и вступал в шумные ссоры с отцом, что со страхом воспринималось остальными членами семьи. Мать уходила от скандалов бегством в домашнюю работу. Когда оба брата пациента покинули родительский дом, чтобы играть в музыкальном ансамбле, у нее были депрессии, психосоматические приступы слабости, угрозы самоубийства. Пациент реагировал на деструктивный климат семейной группы отчетливым замедлением развития. Он часто болел, за ним ухаживали мать и старшая сестра, бравшая на себя материнские функции. Он чувствовал себя неполноценным по сравнению с товарищами по играм. Соперничества с братьями он избегал, оставаясь в основном дома, где играл в одиночестве. Его отношение к отцу определялось боязливым восхищением. Покорностью он пытался завоевать поощрение отца, соперничая с сестрами, более успешными в этом. Позже он стал любимчиком отца, который, однако, насмешливо относился к его пассивности и потребности в нежностях. В возрасте 6 лет с началом занятий в школе он с тревогой воспринял необходимость отделения от дома. У него обнаружили легкую форму детского паралича, который лечили у гомеопатов, для чего часто приходилось ездить на прием в центр города. Эти поездки вместе с матерью вызывали у него сильную тревогу. Причину обращения к врачу ему не объяснили. В это же время на фоне общей дискоординации моторики в результате падения образовался легкий сколиоз. Из-за сильного страха перед окружающими в школе он оставался изолированным. Он тяготился трудностями учебы, считался погруженным в мечтания и не участвовал в играх со сверстниками, считая, что не дорос до них. Из-за плохой успеваемости он вынужден был сменить школу и там добился более высокого положения в силу своих трудовых навыков, которые хвалил отец (он любил мастерить). В конце концов, он стал в семье примером интеллектуальности. Отец приводил его в пример братьям, но связывал похвалу с новыми требованиями. Он хотел, чтобы пациент надзирал за братьями и контролировал их. Агрессивные попытки пациента уклониться от этого подавлялись, что сопровождалось насмешками над его мягкотелостью и подчиняемостью. Физическая недоразвитость была причиной чувства собственной неполноценности при запоздалом наступлении пубертата. Он страдал от запаздывания ломки голоса, подвергался насмешкам из-за детскости речи. Тем не менее, благодаря техническим навыкам и тому, что он примкнул к доминирующим одноклассникам, в школе ему удалось занять уважаемое положение. Друж-
132 133 бу же он заводил с более слабыми, которыми командовал, терроризируя своим техническим превосходством. Враждебный к сексуальности характер воспитания привел к тому, что мастурбации сопровождались сильным чувством вины. Он боялся стать слабоумным, если не удастся покончить с этим, что в особенности пугало его, поскольку интеллект был единственным средством обеспечить признание и похвалу окружающих. В 16 лет появились прыщи, которые он считал последствием онанизма. Стыдясь своей неуклюжести и агрессивного соревнования, он избегал спортивных занятий со сверстниками. Несмотря на это, после двухлетнего участия в музыкальном ансамбле ему удалось прийти к удовлетворительному отношению к своим физическим данным. Благодаря детскому, женственному облику, подчеркивавшемуся длинными волосами, он вдруг стал звездой, которой восхищались. Какое-то время он был центром танцевальных вечеров, ему нравилось быть на виду. В то время, как прежде, он страдал от отсутствия подруги (ему нравилась девушка, которую он считал недоступной), теперь он смог установить отношения с другой, с которой все же расстался, не сумев преодолеть свои сексуальные страхи. Отец предостерегал его от появления внебрачных детей, цинично заявляя, что с женщиной ложатся в постель, лишь когда не находят, о чем говорить. Это усилило чувство вины пациента из-за своих сексуальных потребностей. Чувствуя сексуальные потребности в отношениях с подругой, он воспринимал себя неудачником, который слишком глуп, чтобы быть интересным собеседником, и защищался от этого страха, демонстративно изображая отсутствие интереса. Легче становилось, лишь когда он мог утешать плачущую подругу. После отчаянно-драматического разрыва отношений с подругой у него развилась сильная депрессия. Он полностью ушел в себя, отказался от роли звезды, над которой посмеивался отец, и постоянно возвращался к утраченным успехам в своих мечтах. Одновременно усилились гнойничковые высыпания, распространившиеся на верхнюю половину тела и ставшие предметом постоянной озабоченности, в том числе со стороны матери. При этом он страдал оттого, что не мог говорить о своем онанизме, сопровождавшемся сильным чувством вины, который он считал причиной кожной патологии. Он говорил, что мать заботилась лишь о его чистоплотности, проблемах с умыванием и внешним уходом за кожей и считал, что ее не следует отягощать своим чувством вины, одиночеством и страхом. Его сильный страх идентичности обострился, когда по окончании школы встал вопрос о выборе профессии. Отец хотел, чтобы он поступил в технический вуз и тоже стал инженером. Пациент же боялся не справиться с этим. Его технический интерес служил прежде всего обеспечению парциальной коммуникации с отцом и получению его благоволения. Учеба же представлялась ему безнадежно непреодолимой трудностью и означала к тому 134 ... же окончательный отказ от сценической деятельности, которая какое-то время помогала ему компенсировать архаический нарциссический дефицит. Под давлением отца он поступил в институт, но незадолго до начала занятий сломал ногу и поэтому не смог начать учебу. Уже с началом занятий в школе он ответил тяжелой травмой (падение с последовавшим сколиозом) на сильный страх предстоящего расставания с родительским домом, что позволило ему очень долго не ходить в школу. Сейчас же, к великому разочарованию отца, он решил стать психологом. Этому способствовало то, что он прочел ряд книг по психологии, после чего проникся уверенностью, что лишь психоаналитическое лечение может помочь ему справиться со своими конфликтами, страхом и зависимостью. Полгода в тяжелой борьбе он пытался добиться взаимопонимания с разочарованным отцом, который считал, что в компьютерный век изучение чувств является бессмысленной и опасной роскошью, и который реагировал на попытки сына «анализировать» его с помощью почерпнутых из книг психологических терминов возмущением и возрастающей агрессией. У матери эти споры вызывали сильную тревогу, она пыталась все сгладить и, когда это не удалось, перенесла тяжелый сосудистый криз, который лишь усилил агрессию отца и чувство вины у сына. После удавшегося, наконец, ухода от родителей (отец ответил на это разочарованным уходом в себя) спор переместился на финансовый уровень. Сын угрожал подать на отца в суд за невыполнение финансовых обязательств перед ним, отец настаивал на том, чтобы пациент оплачивал поначалу свое обучение из собственных накоплений. В письме он упрекал сына одновременно какза то, что тот оставил семью, так и за то, что долгие годы он был обузой для семьи. Он обвинял его в болезнях матери, подчеркивая при этом, что оба родителя, наконец, впервые хорошо почувствовали себя после его ухода. Тут же он требовал, чтобы пациент разыскал своих братьев и направил бы их на правильный путь. На это больной, который поначалу воспринимал свой уход из дома как большой успех, реагировал снижением «работоспособности. Усилились кожные симптомы, тревога и моторная дискоординация. В мысленных разговорах с самим собой и фантазиях он постоянно спорил с отцом, упрекал его и пытался оправдаться. Наконец, усилившиеся депрессия, бессонница, нарушения сосредоточения и кожные симптомы стали причиной обращения к врачу. В терапевтической группе пациенту было сначала очень трудно говорить о своих страхах и конфликтах. Он в основном молчал, был тревожным, подавленным и чувствовал себя посторонним. Динамика переноса сначала вывела напервый план отражавшийся защитой конфликт с авторитарностью отца, на Который он отреагировал частыми опозданиями. Критику группы он отвергал с сильным возмущением, упрекая ее в том, что тут ему не лучше, чем в семье, в которой его тоже никто не понимает. 135 Позже, во время очередного конфликта из-за опоздания, он впервые заплакал и с волнением сообщил, что отец всегда предъявлял к нему требования, а затем покидал его. В этой связи он рассказал сон, в котором видно было желание нежности от отца и одновременно его изолированное положение в семье. Ему снилось, что он подходит к терапевту, рядом с которым стоит ко-терапевт, обнимает его с мольбой и любовью и при этом горько, но с облегчением, плачет Потом появляется богато накрытый блюдами стол для группы, для него же самого там нет места. Из ассоциаций пациента и группы выяснилось, что сон отражает ситуацию пациента как в семейной, так и в терапевтической группе. Он мог удерживать положение любимчика отца лишь за счет полного подчинения отцовским капризам и требованиям. Чтобы быть рядом с отцом и получать его признание, он отказался от многого, не получая в то же время никогда отцовской нежности, о которой так мечтал и которая доставалась только сестрам. По поводу того, что его не допустили к накрытому столу, он вспомнил, что и в семье он находился, так сказать, между двух стульев. Ему не принадлежало ничего: ни мать, занятая домашней работой и младшим братом, ни отец, предпочитавший сестер, ни старший брат, обращавшийся с ним как с соперником и постоянно подвергавший нападкам. С сильной завистью он воспринимал, что отец с нежностью относился к старшим сестрам и в более позднем возрасте, в то время как он сам удостаивался лишь беглого кивка или шлепка, а в остальном получал только требования быть более твердым и мужественным и исполнять свой долг. Стало ясно, что в переносе он воспринимает группу так же, как свою семью, в которой чувствовал себя одиноко. Он постоянно упрекал группу за то, что она о нем не заботится, что его не замечают. Все говорят о каких-нибудь страхах и проблемах, он же сам чувствует себя неспособным говорить о собственном чувстве неполноценности, вины, страхе общения. Его кожные высыпания усиливаются, улучшения не наступает, в то же время это наглядное проявление страдания не воспринимается группой всерьез. Когда группа занялась его одновременно агрессивной и плаксивой жалобой и приняла высыпания как действительную проблему, он впервые смог рассказать, каким грязным, отвратительным и липким он себя чувствует. Прыщи наливаются, нагнаиваются, он постоянно чувствует болезненный зуд и вынужден с усилием заставлять себя не чесаться. Изуродована вся верхняя часть тела. Он никому не может показаться раздетым, не может посещать плавательный бассейн, хотя это - единственная форма физического упражнения, которая ему нравится. Он отвратителен сам себе и уверен, что и другим тоже. Группа сочла это серьезной проблемой. Она не пыталась анализировать симптом, лишь посоветовав пациенту часто принимать душ и заняться уходом за кожей и лечением прыщей, чем он и так подолгу занимался в течение дня. Пациент после этого впервые почувствовал себя принятым всерьез и с облегчением воспринял, что его симптом признан как объективная трудность. Он мог теперь говорить также о сильном конфликте с авторитарностью отца, называвшего его в своих письмах «безмерным эгоистом», предупреждавшего об опасности разрушения добрых отношений между детьми и родителями под влиянием извне, предостерегавшего от грязи, связанной с преждевременным желанием жизненных наслаждений. Эти письма регулярно вызывали у пациента сильную депрессию, чувство вины и усиление симптоматики. Отец в заключение всегда уверял, что хочет не оттолкнуть от себя сына, а помочь ему задуматься, и подписывался ласкательной формой «твой па», в чем проявлялась его латентная и вытесняемая гомосексуальность. Группа сочла, что по отношению к пациенту он ведет себя как отвергнутый любовник, и настойчиво поддержала его усилия отграничиться от отца. Постепенно пациент смог узнать, что за его чувством вины из-за писем от отца стоит также его сильный страх перед онанизмом и сексуальными желаниями вообще. Он вспомнил циничное замечание отца относительно сексуальных контактов и смог говорить также о постоянно возвращавшейся фантазии еще с пубертатного возраста, когда он испытывал оргазм в сексуальных снах. Он видел тогда вдруг перед собой белую улитку, которая раскручивалась. Относительно этого ему пришло в голову, что он увидел впервые такую улитку в возрасте трех лет, когда испытывал, лежа в постели, очень приятное чувство. Мать тогда склонилась над ним и сказала, что он не должен этого делать. Ассоциация показывает, что речь идет о ситуации запрета матерью онанизма в раннем детстве. Эта фантазия с улиткой не возникала с тех пор, как он в пубертатном периоде безуспешно пытался бороться с онанизмом. В то время как пациент мог относительно свободно говорить о своем страхе онанизма, он интенсивно вытеснял проблематику своих гомосексуальных желаний по отношению к отцу. После сна, с которым он, так сказать, вошел в группу, он не рассказывал больше о других снах, сообщая, что видит лишь обрывки снов, сразу же забывая их, и реагировал на вопросы группы с возрастающим страхом. Кожные высыпания усилились, ему труднее было вербализовать свои мысли. На сеансе индивидуальной терапии, начатой по его просьбе, он рассказал о страшном сне, который видел несколько раз в возрасте 4-10 лет: «Я стою с моей семьей в поле, метрах в ста от дома, вдруг идет волк. Они начинают бежать к дому, я тоже хочу, но не могу, ноги стали тяжелыми. Все добежали до дома, а волк все ближе. Я кричу, зову мать и в страхе просыпаюсь». Здесь отчетливо видна заброшенность пациента, которого мать не защищает от требований отца. Те же чувства он испытывал в терапевтической группе, где не мог говорить об этом сне. Его ситуация существенно улучшилась, когда он в течение нескольких недель смог принять участие в проекте терапии средой в загородном центре интенсивной групповой терапии при участии пациентов из других терапевтических групп.
136 137 Сначала он стеснялся раздеться во время работы до пояса (группа работала летом в саду), но затем он с удовольствием это делал, наслаждаясь пониманием и ободрением группы. Как и в своей психотерапевтической группе, он смог благодаря своему симптому вызвать к себе участие и интерес новой группы, но вскоре сузил свое взаимодействие с ней вследствие быстро возникшей симбиотической дружбы с одной из девушек. При этом отчетливо снизилась интенсивность кожных высыпаний, в особенности на лице. По возвращении в терапевтическую группу значительно снизился его страх вербализации. Он хорошо включился в работу и требовал от всех членов группы честности, открытого выражения чувств, игрового поведения и протестовал против всякого стремления к продуктивности. Когда группа обратила его внимание на то, что свое требование открытости и спонтанности он высказывает предельно серьезно, как новое требование продуктивности, он смутился и обиженно оставил эту проблематику. Позже он сделал еще одну попытку освободиться из своей изоляции участием во второй средовой группе, но увидел, что в ней его симптом встречает меньше интереса и участия, и почувствовал себя изгоем. Развилась диффузная тревога. Трудности вербализации и страх перед группой сохранялись и после возвращения в основную группу, хотя это сначала не было отчетливо видно. Когда, наконец, начали обсуждать его длительное молчание, он сказал, что больше не считает прыщи своей главной проблемой. За это время он узнал о себе слишком много, чтобы продолжать привлекать внимание с помощью этого симптома. С другой стороны, он не в состоянии говорить о диффузной тревоге, которую с тех пор испытывает. Он чувствует себя в целом плохо, неуверен в себе, его не принимают другие, все точно так же, как было в детстве. В то время как в начале терапии на первом плане была проблематика конфликта с авторитарностью отца, сейчас отчетливо выступила динамика его амбивалентно-симбиотических отношений с матерью. Он вспоминал, что мать, которую он до этого периода терапии представлял идеалом доброты, постоянно разочаровывала и покидала его. Она постоянно была занята домашним хозяйством и внешними делами, бросая детей на произвол отца. Со слезами он описал сцену, которую пережил в возрасте 4 лет. Пришел дед Мороз с палкой, и мать на его вопрос о том, кто здесь не слушается родителей, показала на брата. Затем она неподвижно наблюдала, как дед Мороз (это был переодетый отец) засунул в мешок кричавшего и сопротивлявшегося брата. Он сам испытывал панический страх, что дед Мороз может унести брата и что то же самое может произойти и с ним, если он не будет послушным. Стало ясно, что во все более регрессивном переносе, усилившемся благодаря функциональной утрате симптома (прыщей), который уже не мог служить ему средством установления контакта с группой, он воспринимал группу как покидающую его мать, недвижно смотрящую, как он бился в путах сво- ей диффузной тревоги неосознаваемого конфликта идентичности. С другой стороны, он жестко сопротивлялся всем попыткам проработки в группе интернализованного конфликта с матерью. Он жаловался на холодное отношение к себе группы, затронувшей его сильную потребность в зависимости, и требовал больше тепла и нежности, чего сам другим членам группы не давал, воспринимая их как сиблингов своего детства. Он вел себя в группе все более скованно и замкнуто, утверждая, что это - следствие холодного отношения к себе. В этой связи он вспомнил ситуацию, характерную для динамики его отношений с неспособной к коммуникации матерью. Когда ему было 10 лет, за какой-то проступок мать заперла его в чулане, и он угрожал ей, что выпрыгнет из окна, если она его не выпустит. Чулан был на втором этаже, и он действительно упал из окна прямо под ноги матери, которая в это время развешивала белье во дворе. Мать очень испугалась, но единственной ее реакцией была угроза донести об этом отцу, что она и сделала, хотя сначала обещала не делать этого. Результатом были побои отца. Группа была в замешательстве, восприняв эту информацию (многие из ее членов вспоминали о своих эмоционально холодных, депрессивных и деспотичных матерях), но реагировала с возрастающей агрессией на то, что пациент отказывался делить с группой сочувствие психотерапевта по этому поводу, требуя все себе. В группе развивалась динамика множественного противопереноса с соперничеством отдельных членов между собой за внимание к себе психотерапевта и агрессивной реакцией на открытое заявление пациента о том, что он нуждается в индивидуальной терапии, поскольку чувствует, что в группе его перестали понимать. В силу взаимно парализующего активность эффекта такой динамики, угрожающего групповому процессу в целом, пациента пришлось, в конце концов, вывести из группы для продолжения индивидуальной работы с ко-терапевтом. На последнем групповом занятии, где прорабатывался уход пациента из группы и подводился итог его пребывания в ней, на первый план выступил важный аспект проблематики идентичности. В начале терапии его тревожило I то, что его находили слишком женственным. В детстве над ним смеялись старшие дети из-за его пассивной привязанности к отцу. Ему постоянно давали новые прозвища, подвергавшие сомнению его мужественность, звали «писклявым» за детский голос и т. д. Когда он плакал по этому поводу, отец защищал его, порицая братьев. Таким образом, он еще больше усиливал женственные тенденции пациента и его привязанность к себе, еще более изолируя его от завидовавших братьев. С другой стороны, он упрекал пациента в женственности, требуя мужского поведения. Конфликт обострился, когда отец заявил, что изучение психологии -бесполезное и не мужское дело. В начале терапии группа успокоила пациента заверением, что его учеба важна и приемлема, и что у него вполне мужская
138 139 внешность. Это он воспринял с некоторым изумлением, и конфликт потерял свою актуальность. На последнем групповом занятии проблему затронули вновь, поскольку исчезновение прыщей стало подчеркивать женственность его лица. Пациент был чрезвычайно смущен. К началу индивидуальной терапии он состриг свои свисавшие до плеч волнистые волосы. Одновременно проявились его сильные неосознаваемые желания зависимости. Он неправильно понял назначенный за лечение гонорар, считал, что сначала речь шла о более мелкой сумме, и был разочарован, что психотерапевт оказалась не такой потворствующей и балующей, как он надеялся. Несмотря на это, он был чрезвычайно доволен, что ему удалось получить индивидуальное внимание к себе. Центральной проблемой в индивидуальной терапии стала его бессознательная потребность в пассивности, потворстве, зависимости и нежности, нарциссической поддержке. Он рассказал о сне, который повторялся у него несколько лет. Ему снилось, что он вместе с девушкой, с которой хочет вступить в половой контакт. Она, кажется, не против, но он не знает, куда ему с ней пойти. Он ведет ее к себе домой, долго ищет, но не может найти ключ от квартиры. Когда он находит ключ, он просыпается, незадолго до осуществления своих желаний, с сильной тревогой потому, что опять не добился своего. Из его ассоциаций стало ясно, что навязчивая фиксация на сексуальных проблемах, представленная в повторяющемся сне, замещает его потребность в зависимости и нежности, в которой он себе не решается признаться.
Популярное: Организация как механизм и форма жизни коллектива: Организация не сможет достичь поставленных целей без соответствующей внутренней... Личность ребенка как объект и субъект в образовательной технологии: В настоящее время в России идет становление новой системы образования, ориентированного на вхождение... Почему люди поддаются рекламе?: Только не надо искать ответы в качестве или количестве рекламы... ©2015-2024 megaobuchalka.ru Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. (204)
|
Почему 1285321 студент выбрали МегаОбучалку... Система поиска информации Мобильная версия сайта Удобная навигация Нет шокирующей рекламы |