РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Реферативный журнал Серия 4 государство и право № 3 М., 1998 С. 65-70. СОЛОВЬЕВ Э.Г. ФЕНОМЕН ТОТАЛИТАРИЗМА В ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ РОССИИ И ЗАПАДА / Ин-т мировой экономики и междунар. отношений РАН. — М., 1997. — 151 с. — Библиогр.: с. 142-151. Разразившийся в 1917 г. революционный кризис представители русского либерально-консервативного зарубежья оценивали как итог двух социокультурных процессов — кризиса европейской цивилизации Нового времени и кризиса русской культуры. Преобладание одного их этих вариантов объяснения или их сочетание соответствовали трем основным подходам к разрешению проблемы истоков большевизма как политического движения и самой коммунистической диктатуры. Один из подходов утверждал универсальное значение русской революции и определяющее влияние западных идей на ее ход и исход, оценивал ее как проявление кризиса общеевропейской цивилизации. Другое направление выделяло национально-исторические корни феномена "большевистская диктатура". Третий вариант утверждал принцип равной ответственности русской социокультурной среды и разрушающих воздействий западной культуры. Все три подхода — идеально-типические конструкции; каждый из шести названных мыслителей не был безоговорочно привержен ни одному из них. Возникновение тоталитаризма (синонимы — большевизм, русский коммунизм, религиозный социализм), по Их мнению, это процесс и результат "отливки" общеевропейского кризиса в конкретную политическую форму. Поэтому огромное значение имело наличие определенных интеллектуальных предпосылок, способствующих канализации цивилизационного кризиса в тоталитарное русло. Ведущая роль принадлежала коммунистической идеологии. Попытка ответить на вопрос, почему кризисом, порожденным цивилизацией Запада, оказалась поражена едва ли не наименее вестернизированная страна Европы, сама принадлежность которой к европейскому социокультурному ареалу остается предметом дискуссии по сей день, предопределила пристальное внимание мыслителей к отечественным социокультурным корням тоталитаризма в его большевистской ипостаси. В фокусе их внимания оказались истоки левого варианта тоталитаризма, что было обусловлено интересом к локализации и идентификации присущего России типа исторического развития, иногда в ущерб осмыслению тоталитаризма как политического, а не исторического и национально-культурного феномена. Выделяются три основных подхода к описанию сущностных черт тоталитаризма в русской общественно-политической мысли. Первый — автор условно называет его религиозным (его сторонники Бердяев, Булгаков, Франк) — рассматривал тоталитаризм как религиозную трагедию. Второй — национально-государственный — понимал тоталитаризм как разрыв национально-культурной традиции, срыв модернизации страны (Струве, отчасти Новгородцев). Третий — национально-культурный — отличает пристальное внимание к изучению социокультурных аспектов тоталитарной диктатуры (Федотов). Н.А.Бердяеву уже в 30-е годы удалось увидеть и описать типологическое сходство двух моделей тоталитаризма — большевистского и фашистского: господство государства во всех сферах жизни общества, его неправовой характер; опора на аппарат организованного насилия; замена права морализаторством; наличие всепроникающей идеологии; централизованное управление экономикой; утрата автономии личности, ее растворение в коллективе и отсюда — деградация личности.
Сохань И.В. Тоталитарный дискурс культуры еды в Советской России Х гг. // С. 63-68.
Анализируются тоталитарные трансформации культуры еды в Советской России 1920-1930-х гг. Главные изменения в сфере культуры Культура еды включает в себя принятый в данной социокультурной общности набор продуктов и блюд, соответствующих приемлемым стратегиям удовольствия и базовым культурным кодам, а также практики потребления, связанные с воспроизводством актуального типа телесности и его идентичностью. Культура еды, как и другие формы культуры, обладает дисциплинарным характером, но в связи с тем, что она особенно тесно связана с ее повседневными формами, ужесточение дисциплинарного характера культуры еды в специфической социокультурной ситуации делает ее важнейшей формой реализации власти и подавления жизненного мира человека. В 1920-е гг. в Советской России шла глобальная перестройка структур быта, основную тенденцию которой можно обозначить как перекраивание социального пространства от частного к общему, от индивидуального к коллективному, от личной телесности к коллективному телу, бытийствующему на уровне функциональной материальности и подчиненному великим идеологическим задачам. Как отмечает Н.Б. Лебина, «большевики считали необходимым полностью изменить бытовые традиции». Основное время, в течении которого произошли базовые изменения, связанные с попыткой внедрения нового, коммунистического пищевого габитуса, - это время с начала 1920-х гг. и вплоть до отмены карточной системы в 1935 г. и выхода «Книги о вкусной и здоровой пище» в 1939 г., в которой резюмируются основные стратегии культуры питания советского человека и постулируются как уже состоявшиеся и внедренные в бытовую жизнь каждого рядового гражданина (кстати, несмотря на то, что издание 1952 г. «Книги о вкусной и здоровой пище» принято считать классическим и обретшим широкую популярность, именно ее первое издание в 1939 г. стало переломным для советской культуры еды: выход книги символизировал законченность состоявшихся перемен в повседневных структурах жизни). При попытке проанализировать ситуацию в сфере культуры еды в это время мы сталкиваемся с двумя, в некоторой степени противоречивыми позициями: одна создается в исследованиях советской повседневности, принадлежащих авторитетным историкам Н.Б. Лебиной, Е.А. Осокиной, Ш. Фицпатрик, а другая - в работах С. А. Кириленко - единственного отечественного исследователя, поднявшего тему культуры еды до уровня философской рефлексии. Причина такого расхождения в том, что обращение к историческим документам, к эго-документам, фиксирующим особенности жизни среднего человека, воссоздает картину, сильно отличающуюся от реконструкции стратегий культуры еды сталинского времени - в том виде, в каком они декларировались в СМИ той эпохи, в пропагандистских брошюрах и заявлениях воодушевленных строительством новой реальности ученых. Психоанализ уделяет большое внимание первичному опыту индивида, прежде всего пищевому. Д. Франкл и Ф. Перлз исследовали значимость трансформации индивидуального бытия во взаимодействии мать - младенец, обнаружив колоссальную значимость образа матери и питающей материнской груди для дальнейшей личной истории субъекта (материнская грудь может служить как источником пробуждения положительной энергии либидо через свою щедрость, так и взрастить дефицитарность и недостаточность на онтологическом уровне, отторгая страждущего пищи младенца). Методологическая значимость работ этих авторов для анализа культуры еды заключается в возможности выявления деструктивных конструктов взаимодействия человека и мира на любом онтологическом уровне. Поскольку качество первых пищевых опытов непосредственно влияет на степень актуализированности Эго и в целом не только на витальное, но и на экзистенциальное качество бытия человека, то уместно предположить, что контроль пищевых практик индивида может быть весьма эффективен при решении определенных задач надличностного, общественного уровней. Но удовольствие от еды, согласно психоаналитическому дискурсу, неразрывно связано с либидозной энергией, пробуждение которой в позитивном ключе происходит через удовольствие от контакта с миром как источником пищи. Контроль над либидо - вот, по сути, цель тоталитарной пищевой стратегии, регрессирующей индивида на оральную стадию развития, характеризующуюся крайней зависимостью от подателя-источника пищи, а также неспособностью объективно воспринимать реальность как внешний объект, потому что ситуация тотального и перманентного пищевого дефицита мешает необходимой для этого объективации (тенденция регрессии проявила себя и в сфере половых отношений, когда декларировался тот уровень товарищества в отношениях между мужчиной и женщиной, который делал половое ненужным и являлся основой для нового быта в форме социалистического общежития, а на оральной стадии человек максимально инфантилен и зависим, управляем посредством пищи). Тоталитарной власти требуется особенно высокая по отношению к норме степень сублимации либидо, а пища, которая соответствует этой задаче, не должна отвечать онтологически заложенному в пищевых практиках характеру удовольствия и единения с миром, а быть такой же функциональной по отношению к телу, как тело конкретного индивида - по отношению к коллективным задачам, стоящим перед ним. В исторических исследованиях мы обнаруживаем беспристрастные факты, говорящие о тотальном дефиците прежде всего продуктов питания и жилищного пространства, о голоде, о жесткой зависимости объема и качества продовольственного пайка от степени полезности производимого человеком общественного блага. В то же время С.А. Кириленко пишет о борьбе против частной традиции семейного питания, о создании системы общепита, в которой внедряются принципы здорового и научно обоснованного питания, о попытках отмены буржуазного принципа вкуса и удовольствия в стремлении преобразовать трапезу в сугубо функциональный акт поступления в организм некоторого количества необходимой энергии; эти выводы базируются на идеологически-репрезентативных документах эпохи, таких как агитационные брошюры «Долой частную кухню», «Здоровая пища и как ее готовить», «За общим столом: как организовать общественное питание в колхозе», статьи в журнале «Работница» 1920-х гг. и т.д. Причина такого расхождения и некоторого конфликта, на первый взгляд, между этими двумя точками зрения в том, что революционно- оптимистичный взгляд на реформы по отношению к культуре еды, о котором и пишет С.А. Кириленко, формировался в революционную и постреволюционную эпохи вплоть до окончания НЭПа, приблизительно до 1929 г., а затем, в условиях индустриализации и жесткой коллективизации, окончательного формирования сталинского тоталитарного государства, в условиях дефицита и нормирования продуктов, их распределения в соответствии с известным принципом «кто не работает (на благо наращивания индустриализации и военной мощи страны Советов), тот не ест», культура еды советского человека уже в большой степени базировалась на гастрономической мифологии, окончательно и максимально запечатленной в уже упомянутой «Книге о вкусной и здоровой пище», снабженной огромном количеством подчас сложных рецептов из разнообразнейшего числа продуктов, рассказами о достижениях советской пищевой промышленности, визуализированными образами новых продуктов питания (различных полуфабрикатов, к примеру) в рекламных плакатах. Кстати, в числе мифов, формирующих самосознание и мировоззрение советского человека, - миф о светлом будущем, миф под условным название «Долой отсталость» и т.д.; но ни один исследователь не включает в богатый список мифологии этого времени гастрономический миф - об изобильной еде и разнообразии продуктов, миф о сытом и счастливом советском человеке, а между тем он заслуживает специального внимания - светлое будущее, рисуемое методом социалистического реализма (бывшим основой мировосприятия человека сталинской эпохи), непременно включало в себя образы ломящихся от снеди столов в процессе экстатически объединяющих застолий. Неслучайно, что «Книга о вкусной и здоровой пище» была создана и выпущена именно в 1939 г., т.к. хлебные карточки, поддерживающие жесткую систему продовольственного распределения, были отменены в 1935 г., и с этого момента начала создаваться картина продовольственного изобилия, мало имевшая отношение к реальности, но, тем не менее, призванная донести до людей, что изобилие, в противовес реальному и по- прежнему существующему дефициту, уже достигнуто. Популярным лозунгом 1930-х гг. стали слова Сталина: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее», одновременно был начат выпуск продуктов, ранее маркировавшихся как буржуазные, но теперь ввиду успехов социалистического производства призванных стать, пусть и символически, частью культуры еды советского человека: к примеру, такими продуктами являлись мороженое, сосиски. По этому поводу историк, исследователь повседневной жизни сталинской эпохи Ш. Фицпатрик отмечает: «Новая продукция часто рекламировалась в прессе, невзирая на общее сокращение газетных рекламных объявлений в конце 1920-х гг. Эти объявления были предназначены не столько для сбыта товаров - как правило, рекламируемой в них продукции не было в магазинах, - сколько для воспитания публики. Знания о потребительских товарах, так же как хороший вкус, входили в понятие культурности, которой требовали от советских граждан, особенно женщин, признанных экспертов в сфере потребления». Буржуазная культура еды, по мнению авторов, постоянно переживает конфликт двух тенденций - голода бедняков и извращенного кулинарного излишества богачей - и та, и другая тенденции являются разрушительными по отношению к здоровью человека и демонстрируют его несостоятельность самостоятельно придерживаться рационального дискурса питания. В обоих случаях индивид является жертвой изначально обреченной на распад общественной системы, власть не включает в свой функционал заботу о физическом благополучии и должном пищевом габитусе гражданина, в то время как культура еды советского человека являет собой образец всеобщей сытости, регулируемой и обеспеченной государством и нормами рационального питания, созданными наукой, а сфера питания - одна из важнейших сфер государственного контроля и общественной заботы. Гражданин, делегировав власти заботу о своем физическом благополучии, знает, что всегда будет накормлен в соответствии с новейшими научными выводами и потребностями организма, поэтому мера производимого им общественного блага увеличивается в соответствии с высвободившейся энергией и временем. Усиление социального контроля над частной жизнью в первые годы советской власти привело к необходимости обобществления приватного пространства, что выразилось в уплотняющем заселении домов и квартир и привело к ликвидации частных кухонь - трапеза как ключевая структурная единица культуры еды оказалась полностью перенесенной из частного пространства под общественный надзор. Н.Б.Лебина цитирует идеологические призывы, в полной мере отражающие настроение времени: «Пролетарский коллективизм молодежи может привиться только тогда, когда и труд, и жизнь молодежи будут коллективными. Лучшим проводником такого коллективизма могут явиться общежития-коммуны рабочей молодежи. Общая коммунальная столовая, общность условий жизни - вот то, что необходимо прежде всего для воспитания нового человека». Подобные лозунги не были пустыми заявлениями: организацию коммун (особенно с конца 1920-х гг.), можно проследить как активно реализуемую стратегию жизни у молодежи, к примеру (опять же сошлемся на историков): «Именно так поступили в 1923 г. десять девушек текстильщиц из Ива- ново-Вознесенска. Они образовали в одной из комнат фабричного барака коммуну "Ленинский закал". Посуды у коммунарок практически не было: ели из общей миски». Обратной стороной такого скученного коммунального быта стало развитие системы общественного питания, необходимость которой широко рекламировалась и обсуждалась в научных и псевдонаучных, на страницах популярной прессы, дискуссиях. Основными доводами в защиту общепита были следующие: возможность функционализировать еду, определив ее состав с точки зрения ведущих достижений науки о питании; освободить женщину от роли домашней хозяйки, тем самым превратив ее в полноценного, не отвлекающегося на частные цели производителя общественного блага; унифицировать качественный и количественный состав пищи и обеспечить единый формат ее употребления, что, с одной стороны, повысит уровень коллективизма и степень интегрированности индивида в общественное тело, а с другой - повысит общий уровень владения гастрономическим этикетом. Как одна из первых форм человеческой социальности трапеза в своем аутентичном виде предполагает, что сотрапезники, в процессе трапезы сближающиеся друг с другом (становящиеся родственниками через огонь очага и сначала приготовленную на нем, а затем съеденную пищу) приращивают к качествам своей индивидуальной телесности атрибут единого коллективного тела, позволяющий им в дальнейшем более успешно реализовывать какие-либо социальные задачи. Форматы у трапезы могут быть любыми, но тоталитарная система поощряет один-единственный формат - это общественное сотрапезничество, при котором индивиды открыты друг другу в том, что и как они потребляют, а также едины в количестве и качестве пищи, приготовленной анонимным автором (поваром) на некоем едином для всех и также анонимном очаге-огне. Очевидно, что формирующиеся на бессознательном уровне в результате такой трапезы связи означают новую систему родства, которая особенно важна для тоталитарного общества, потому что именно она обеспечивает ту форму социальности, что необходима для глобальных внешних задач, являющихся обычно приоритетными для такого рода общественной системы. Массовое уплотняющее расселение людей в ситуации изменившейся нормативности структур быта, когда измеряющей единицей жилплощади для целой семьи становилась комната (и то в лучшем случае), уже упомянутое образование, во многом стихийное, но санкционированное требованиями эпохи, общежитий и коммун, - все это способствовало обобществлению трапезы (и в том числе образованию связей насильственного родства, что также являлось дополнительным инструментом насилия, скрытым глубоко в структурах нового быта). утрата традиционной половой идентичности, искусственное исправление гендерной ассиметрии через превращение женщины в товарища, пригодного к классовой борьбе и строительству коммунизма, непременно должно было включать в себя преодоление архетипических женских характеристик, в том числе и разрушение связи женщины и домашнего очага. Таким образом, сам акт трапезы полностью лишается индивидуального, интимно-семейного характера: при ограниченном наборе блюд в столовой, в ситуации одинакового эстетического оформления акта питания и одинаковых же телесных техник, поощряемых как наиболее адекватных данному типу культуры еды, формировался новый тип телесности советского человека, идентичность которой была возможна только в качестве функционального органа единого коллективного тела. Пища, приготовленная в столовых, воспринималась как приоритетная с точки зрения полезности. Полезность - новый критерий пролетарского вкуса по отношению к еде в противовес чувственному удовольствию как критерию вкуса преодоленной буржуазной эпохи. Поскольку новая культура еды, как и многие остальные формы культуры строилась через отрицание ее старых, буржуазных норм (последние рассматривались как исключительно регрессивные и деградационные), то неизбежен и выраженный аксиологический характер бинарных оппозиций, кодирующих старый и новый форматы гастрономической культуры. В частности, пища рабочего/буржуя рассматривалась через оппозицию пища полезная/вредная - как две гастрономические стратегии, принципиально различные и проецирующиеся на все остальные сферы культуры, также выражающие специфику потребления, присущую двум идеологически противоположным классам: если рабочий в состоянии сделать выбор в пользу того, что необходимо и полезно (делегировав при этом право маркировки полезного государству и поощряемому им должному научному дискурсу), то буржуй ненасытен и стремится к удовольствию и острым ощущениям, потребляя изысканные блюда. В самом тексте «Книги о вкусной и здоровой пище» в комментировании тех или иных блюд, продуктов постоянно встречаются обосновывающие слова «с научной точки зрения», но при этом нельзя сказать, что удовольствие как критерий вкуса совсем потеряло свое значение в культуре еды советского человека - просто оно стало вторичным по отношению к научно обоснованному, рациональному питанию, преследующему цель создания здорового сильного тела. Такая минимизация чувства удовольствия символически ставит человека в зависимость от власти, а также минимизирует потенциал его личностного развития. В конечном счете это выливается в попытку изменить характер удовольствия - удовольствие не от вкуса, но от пищи, обеспечивающей должное функционирование телесности, удовольствие от хорошо работающего тела. Так, новый быт советского человека формировался так или иначе под декларативно-пропагандистским воздействием. В ответ на жуткое пьянство начала 1920-х гг. появился призыв к формирующейся элите общества пить коньяк и шампанское, которые рассматривались напитками, употребляемыми потому, что жить стало лучше. Водка же и все то, что вызывало соответствующее состояние сознание, рассматривалась присущим дореволюционному сознанию способу ухода от реальности, хотя в целом подобная иерархия спиртных напитков сохранила актуальность и по сей день. В своем автобиографическом эссе И. Бродский пишет о пьянстве пролетариата сталинской эпохи, выстраивая в один ряд взаимной детерминации все обстоятельства жизни пролетария: «Там, на заводе, став в пятнадцать лет фрезеровщиком, я столкнулся с настоящим пролетариатом. Маркс опознал бы их немедленно. Они - а вернее, мы - жили в коммунальных квартирах - по четыре-пять человек в комнате, нередко три поколения вместе, спали в очередь, пили по-черному, грызлись друг с другом... рыдали, не таясь, когда загнулся Сталин, или в кино, матерились так густо, что обычное слово вроде "аэроплана" резало слух как изощренная похабщина, - и превращались в серый равнодушный океан голов или лес поднятых рук на митингах в защиту какого-нибудь Египта». Особого внимания заслуживает ситуация продуктового дефицита: в стране, неуклонно идущей по пути индустриализации и наращивания внешней мощи, забота о пище насущной своих граждан сводилась к поддержанию физиологического уровня выживания, о чем свидетельствуют исторические исследования, на которые мы и ссылаемся (Н.Б. Лебина, Е.А. Осокина, Ш. Фицпатрик). Например, историк Е. А. Осокина отмечает относительно периода конца 1920-1930-х гг.: «Даже в Москве, которая снабжалась лучше других городов, хроническими стали очереди за маслом, крупой, молоком, перебои с картофелем, пшеном, макаронами, вермишелью, яйцами, мясом». Распределение еды становится государственным делом, подчиненным известному критерию - кто не работает, тот не ест. Данный лозунг носил отнюдь не абстрактный, но вполне конкретный и весьма эмпирический характер: возможность человека не только выжить, но и жить сколько-нибудь положительно оцениваемой жизнью была тесно связана с его трудовой выработкой и участием в труде, поддерживающем систему на данный момент. Е.А. Осокина пишет о продуктовой норме как о степени оценки вклада индивида в строительство новой жизни и его полезности системе. Например, труд рабочего (и его продуктовый паек соответственно) был явно более необходим проводимой индустриализации, нежели труд, к примеру крестьянина. Распределение продуктов через карточки и продуктовые пайки отражало меру производимого каждым человеком общественного блага; можно сказать, что так, непосредственным, самым зримым образом на уровне первичного витального удовольствия оценивался вклад индивида в дело строительства новой жизни. Таким образом, закладывалась и особая, интимная связь каждого конкретного человека и государства, как устанавливается связь между питомцем и хозяином, обеспечивающим витальные потребности питомца на свое усмотрение, но, безусловно, в соответствии с каким-то порядком. Новый стандарт удовольствия, находящийся в основе нарождающейся большевистской культуры еды, предполагал два важных момента: отказ от частных форм трапезы, поощряющих индивидуальные практики заботы-о-себе, а значит, и нормативно патологичные формы индивидуального бытийствования в противовес общественному; и высокий уровень сублимации, который может быть развернут как раз через реализацию стратегии перехода от принципа удовольствия к принципу полезности. Так, идеология, связанная с пропагандой нового образа культуры еды, не считаясь с реальным положением дел, а именно - с элементарным дефицитом продуктов, широко декларировала принципы здорового питания, основанные на новом, медикализированном и объективированном видении телесности. Дефицит являлся не просто следствием тяжелой экономической ситуации - без него тоталитарная культура еды становится невозможной. Функции дефицита включают в себя поддержание того уровня витальности, которого едва хватает на элементарное жизнеобеспечение, а также поддержание жесткой фиксации роли государства как жизнеподателя и зависимости от него на пищевом уровне (идея о кормовой функции власти заслуживает отдельного внимания и исследования). Итак, основные характеристики тоталитарных стратегий в сфере культуры еды - это обобществление трапезы, выражающееся в устранении частной кухни; усиление контроля над пищей под лозунгом рационализации и медикализации питания; замена принципа удовольствия, служащего реализации либидо и становлению Эго, принципом полезности, функционализирующим телесность и обеспечивающим стагнацию индивида на ранних стадиях личностного развития; делегирование заботы-о-себе внешней силе (максимальное впускание власти в пространство самоотношения); дефицит продуктов питания, существующий в совокупности с гастрономическим мифом об изобилии. Анализ, даже поверхностный, тоталитарного проекта культуры еды позволяет увидеть некоторые его характеристики, функционирующие также и в современной культуре. Например, общими чертами для тоталитарной и современной гастрономических культур, являются следующие - понижение семиотического статуса кухни, обеднение семантики трапезы, активность пищевой индустрии, реклама определенного гастрономического дискурса, на самом деле являющегося функцией общественного контроля.
О М.Г. Степанов Репрессии в вооруженных силах СССР периода «Большого террора» 1937-1938 гг.: историография проблемы //
Отдельной темой в отечественной историографии стоит проблема репрессий в вооруженных силах СССР в 1937-1938 гг. Так, дискуссионный характер в российской исторической науке получила отражение проблема «военного заговора» против сталинского руководства. Мнения исследователей, которые обращаются к проблеме, следует разделить на две группы: сторонников и противников наличия «заговора» военных. В статье, опубликованной в 1991 г., Ю.В. Емельянов привел версию, которая была изложена в работе П. Карелла о том, что заговор военных существовал в действительности, а ИВ. Сталин просто переиграл М.Н. Тухачевского [1]. Ю.Ф. Лукин допускает, что возможно на практике был сговор военных, но он был направлен против одного из «вождей», а не против советской власти [2]. Наиболее яркие апологеты сталинизма в современной российской историографии - В. Суходеев и Б. Соловьев, в работе «Полководец Сталин» свои исторические умозаключения выводят исходя из показаний Н.Н. Крестинского, который в заключительном слове на процессе по делу антисоветского правоцентристского блока говорил: «В феврале 1935 года Пятаков сообщил мне, что между нами, троцкистами, правыми и военной группой Тухачевского состоялось соглашение о совместном совершении вооруженного переворота. С этого момента я несу ответственность не только за действия троцкистов, но и действия правых и за действия военных заговорщиков» [3]. Правда, авторы почему-то забывают такой немаловажный факт, что в современной российской науке не вызывает сомнения: т. н. «московские процессы» второй половины 1930-х гг. были сфабрикованы, а обвинения в отношении арестованных лиц носили фальсифицированный характер. Далее авторы, правда, противоречат уже самим себе: «Необоснованные репрессии, естественно, не могут быть оправданы. Но необходимо помнить, что Троцкий и его окружение при поддержке зарубежных банков и правительств развернули бешеную кампанию травли Советского Союза и лично Сталина как его лидера. Известно, что когда во время советско-финляндской войны формировалось временное правительство во главе с О.В. Куусиненом, определенными кругами на Западе обсуждался вопрос о создании русского альтернативного правительства во главе с Троцким» [3, с. 21-22]. В целом В. Суходеев и Б. Соловьев в отношении репрессий во время «большого террора» резюмируют следующее: «Нужно считаться и с тем, что только жестокие формы возмездия могли устрашить оголтелых врагов, заставить их отказаться от подрывной деятельности. Террор против врагов являлся мерой защиты. Представляется, что эти соображения необходимо учитывать при рассмотрении проблемы репрессий» [3, с. 26]. К числу последних вышедших работ, где получила отражение точка зрения о том, что репрессии в РККА были направлены против действительно имеющего место заговора военных, относится публикация А.Б. Мартиросяна [4]. Однако, несмотря на то, что в ряде современных работ реанимируется сталинская концепция «заговора военных», все же следует сказать, что доминирующая часть сторонников имеет противоположный взгляд, причем более аргументированный, подкрепленный введенными в научный оборот архивными материалами. Одним из первых, кто подверг сомнению существование антисталинского «военного заговора», был бывший работник прокуратуры - Б.А. Викторов, который на основе привлечения материалов уголовного дела, по которому проходили военачальники, показал, что выдвинутые обвинения против них носили чисто ^альсм^м^мроеанный (курсив наш. - М С.) характер [5]. Анализируя проблему, необходимо обратить внимание на публикацию В. Катунце- ва и И. Коца, которые утверждают, что из всех репрессированных военачальников только карьера маршала В.К. Блюхера одномоментно закончилась не вследствие участия в так называемом «военном заговоре», а по результатам событий у озера Хасан. Так, будучи командующим подразделениями РККА на Дальнем Востоке, он подверг сомнению правомочность действий советских пограничников, усмотрев нарушение ими маньчжурской границы на трехметровую зону. За это он был собственно арестован с санкции Сталина [6]. Отдельные аспекты проблемы «военного заговора» были подробно проанализированы в двух статьях О Ф. Сувенирова [7, 8]. Законченная форма концепции ОФ. Сувенирова нашла отражение в монографическом исследовании «Трагедия РККА 1937-1938». Рассмотрев факты процесса фабрикации контрреволюционных дел в вооруженных силах СССР, историк пришел к однозначному выводу: «...все привлеченные за участие в «организациях» военнослужащие реабилитированы за «отсутствием состава преступления», можно вполне обоснованно сделать вывод о том, что всех этих «антисоветских, контрреволюционных организаций в РККА» в действительности не существовало, что сообщения и доклады высшему руководству страны об их «деятельности» также плод злобно воспаленного человеконенавистнического воображения функционеров НКВД» [9]. В работе даны подробные таблицы со сведениями о сотнях репрессированных, однако, как указывает автор, они далеко не полны. Есть у монографии и определенные недостатки - излишнее доверие к некоторым не вполне надежным мемуарным свидетельствам, незнакомство с иноязычной литературой. Однако на сегодняшний день это одна из наиболее серьезных работ по данной теме в отечественной историографии. По мнению ЮН. Жукова, версия о существовании «заговора Тухачевского» против Сталина является неубедительной: «Трудно предположить, что в ходе «чистки» не было бы выявлено каких-либо фактов, связанных с «заговором», если бы он действительно существовал, т. к. переворот в Кремле требовал участия десятков и сотен людей. Я уже не говорю о чисто технических трудностях устранения диктатора при существовавшей тогда системе его охраны» [10]. Далее, развивая свою точку зрения, ЮН. Жуков отметил, что все обвинения военачальников были сведены исключительно к измене родине и шпионажу. О какой-либо причастности их к попытке кремлевского переворота, о чем настойчиво говорил Сталин на заседании Военного Совета, не было сказано ни слова [11]. По мнению Н.Ю. Кулешовой, непосредственное начало эскалации репрессий в отношении военнослужащих РККА и РККФ послужила утвержденная 29 сентября 1936 г. Политбюро ЦК ВКП(б) директива «Об отношении к контрреволюционным троцкист- ско-зиновьевским элементам» [12]. Вопрос о том, кто сыграл решающую роль в судьбе маршала М.Н. Тухачевского - НКВД, или информация, переданная Бенешем Сталину 8 мая 1937 г. о планах «заговорщиков» военный переворот для свержения советской власти и установления военной диктатуры остается дискуссионным [12, с. 69]. В этом же ключе следует выделить точку зрения доктора философии, представляющего Русский исследовательский центр Тель- Авивского университета Б.М. Орлова, считающего что сведения, которыми обладал президент Чехословакии Э. Бенеш по поводу контактов советских военачальников с Германией, были чистейшей дезинформацией. С ее помощью Н. И. Ежов, действуя, скорее всего, с ведома Сталина, нанес удар намечавшемуся франко-советскому военному соглашению. Одновременно была брошена тень подозрения на высшее командование Красной Армии, против которого Сталин уже длительное время готовил удар [13]. Российский специалист в области советской военной истории - М. И. Мельтюхов пишет: «Исследования судеб военачальников, осужденных по «делу Тухачевского», показали, что, хотя эти люди, видимо, не совершали инкриминируемых им преступлений, они стали жертвами борьбы внутри советской военно-политической элиты. В литературе широко распространена версия бывшего шефа СД В. Шеленберга о том, что именно сфабрикованные германскими спецслужбами документы привели к репрессиям в Красной Армии. Однако современные исследования не подтверждают ее. Неизвестно, существовали ли эти документы вообще. Некоторые исследователи полагают, что репрессии 1935-1938 гг. явились отражением реальных разногласий в советском руководстве по вопросам внутренней и внешней политики, что, естественно, обострило взаимоотношения между военной, с одной стороны, и бюрократической и экономической элитами - с другой. К сожалению, эти проблемы все еще остаются слабоизученными. Также практически не исследованы взаимоотношения внутри офицерского корпуса» [14]. Знаменитый публицист Л. М. Млечин считает, что, судя по всем имеющимся документам, Тухачевский был чужд политики: «Свои планы он связывал с чисто военной карьерой. Наркомом обороны он хотел быть, главой страны - нет» [15]. В настоящее время наиболее аргументированной работой, где был досконально проанализирован процесс мистификации «военного заговора», является монография НС. Черушева «1937 год. Был ли заговор?» [16]. Н.С. Черушев привел ряд аргументов, которые свидетельствуют об отсутствии антигосударственного заговора военных: «1. Отсутствие четко выраженной организационной структуры; 2. Не имеется ни одного письменного списка заговорщической организации в целом или каких-либо ее отделений, нет ни одного письма (в переписке) о делах заговора, ни одного перехваченного курьера или связного с простой или зашифрованной запиской, с прокламациям
Популярное: Как распознать напряжение: Говоря о мышечном напряжении, мы в первую очередь имеем в виду мускулы, прикрепленные к костям ... Почему стероиды повышают давление?: Основных причин три... Как построить свою речь (словесное оформление):
При подготовке публичного выступления перед оратором возникает вопрос, как лучше словесно оформить свою... ©2015-2024 megaobuchalka.ru Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. (467)
|
Почему 1285321 студент выбрали МегаОбучалку... Система поиска информации Мобильная версия сайта Удобная навигация Нет шокирующей рекламы |